Майкл Тернер - Порнографическая поэма (The Pornographer`s Poem)
Жопа его мне понравилась, чуть более тугая, чем киска Нетти, но не намного. Наверное, мне полагалось кончить в него, а потом начать сосать его член, если б, конечно, он не кончил от того, что я его трахаю. Но последнее не вытанцовывалось: чем дольше я трахал Робина, тем больше мягчел его член. Он, похоже, полностью сосредоточился на том, что его трахают. Дыхание становилось все более прерывистым, и у меня сложилось впечатление, что ему больно. Мне пришлось практически вытащить член, чтобы у него опять встал. Но он сказал, чтобы я вновь начал трахать его. И сильнее.
Робин спросил меня, собираюсь ли я кончить, и я ответил, что да, осталось чуть-чуть. Тут он просит меня подождать, остановиться. Сунул руку между ног и медленно вытащил мой член. Повернулся, перехватил его и начал гонять шкурку, притягивая его к своему открытому рту. Я прищурился, думая о Ранди, тогда как Робин, скосив глаза, наблюдал, как я кончаю ему на язык.
После того, как я отстрелялся, он велел мне лечь на спину. Я лег. Тогда он оседлал мою грудь и начал дрочить. Яйца его мотались взад-вперед над моим ртом, совсем как маятник в часах.
— Полижи мне мошонку, — попросил он, ускоряя движение руки, тяжело дыша.
Я полизал. Поднимал голову, засасывал одно, позволял инерции отнять его у меня, когда голова падала на кровать. И конечно, продолжал их лизать.
— Смотри, я кончаю, — прохрипел Робин.
Я открыл глаза, наблюдая, как застывает его перекошенное гримасой лицо. Зрелище не из приятных.
— Я кончаю! — Капелька пота упала мне в глаз, от жжения он закрылся, автоматически закрылся и второй, возвращая меня к Ранди.
Я почувствовал, как завибрировали ноги Робина. Протянул руки, схватил его за задницу. Он перехватил мою руку, поднял к своей груди.
— Покрути мне сосок!
Я покрутил.
— Я кончаю! Кончаю! Смотри, как я кончаю!
Я приподнялся на локтях, открыл глаза, рот, высунул язык. Рука Робина так и ходила. Я взялся за его мошонку, чуть сжал, когда головка его члена ткнулась в мой язык. Мне действительно хотелось закрыть глаза. Я посмотрел на него и понял, что он ничего не видит, кроме происходящего в его голове. Вот я и закрыл глаза, сжал горло, ожидая, когда же Ранди спустит.
Он спустил, и предостаточно. Я проглотил. Когда же открыл глаза, то обнаружил, что он смотрит на меня, поглаживая свой все еще стоящий член. Он улыбался, словно отлично провел время. Я улыбнулся в ответ. Взял его член и покатал губами. Он выдохнул, откинул голову назад, закрыл глаза. А потом задрожал всем телом, словно неженка.
13.10
— Этот случай произошел до или после вашего посещении кинотеатра «Венера»?
— Сразу после.
— Как на вас подействовало то, что вы увидели той ночью в театре? Этот детектив?
— Это был сильный опыт.
— Почему вы не имели больше сексуальных отношений с Робином?
— Я сказал ему, что хотел бы, чтобы мы были просто друзьями.
— И что он ответил?
— Его это немного расстроило.
— Но что он ответил?
— Точно не помню.
— Может быть, он сказал что-то об отрицании вами своей гомосексуальности?
— Ну да, он сказал, что единственная причина, почему я не хочу заниматься с ним любовью, — мое нежелание быть геем. Он назвал это отречением от себя.
— На что вы ответили…
— Что-то вроде того, что мое нежелание заниматься с ним сексом не означает никакого отречения от моих сексуальных предпочтений.
— И это было правдой?
— Разумеется. Честно говоря, причина моего нежелания заниматься сексом с Робином состояла в том, что мне не нравилась его задница. Все было очень просто. Потрахаться с ним один раз было замечательно. Но не больше. И это не имело никакого отношения к отрицанию мной моей сексуальной ориентации. На самом деле все обстояло как раз наоборот: думаю, я бы отрекся от себя, если бы продолжал спать с ним. Поскольку, как я сказал, его задница казалась мне отвратительной. Так что, говорю еще раз, это не имело никакого отношения к отрицанию мной своей гомосексуальности. Некоторые геи мыслят очень странно. Например, когда вы говорите кому-нибудь из них, что не хотите с ним спать, простая мысль, что вы просто не находите их привлекательными, приходит им в голову последней. Удивительно, как они могут придумывать столько нелепых объяснений, вместо того чтобы понять столь простую вещь.
— Продолжайте.
13.11
Вскоре мои одноклассники пришли к выводу, что меня надо оставить в покое. Я благодарен им за это. Действительно. Гораздо хуже обстояло дело с тренерами. Никто из них не мог понять, почему я больше не играю в их командах. Многие приняли это на личный счет. С одним было особенно много хлопот.
Был последний день сентября, последний теплый день в году. Выйдя из школы, чтобы пойти домой пообедать, я увидел на углу школьного здания своего бывшего баскетбольного тренера, мистера Лонгли. Он позвал меня, произнеся мое имя с отвратительным сюсюканьем. Я сделал вид, что не замечаю его, и продолжал идти как шел. Лонгли позвал меня громче, еще сильнее сюсюкая, — и на этот раз привлек внимание моих одноклассников. Я подумал об их лицах — лицах моих бывших товарищей по команде, о лицах девушек, которых я, бывало, целовал. Уверен, Лонгли сознавал это — он принадлежал к тому типу людей, которые все делают только для зрителей на трибунах. Так я, во всяком случае, думал, продолжая свой путь.
— Эй, клоун!
На этот раз я обернулся.
— Взгляни все же на меня!
Зрители заржали. Лонгли рассмеялся вместе с ними. Я тоже присоединился к общему веселью и услышал за собой звук шагов Лонгли. Он был крупным парнем, и его большие кроссовки издавали изрядный шум. Я почувствовал, как толпа всколыхнулась и загудела. Шаги приближались. Я повернулся: что бы ни произошло, я решил встретить это с открытым забралом. Лонгли замедлил движение, но не остановился. Он шел прямо на меня, как это бывало после окончания матча, когда он заключал меня в свои «славные» объятия. Но на этот раз ситуация была иной. Я смотрел на него иначе. Он больше не являлся моим тренером, он был просто мудаком в спортивном костюме. Мудаком, который ездит на «камаро» и пьет на Хэллоуин.
— Итак, мы недавно узнали, что ты слишком хорош для регби, а теперь узнаем, что ты слишком хорош и для баскетбола, — сказал он, кладя свою руку мне на плечо.
Я приподнял плечо — не то, на котором была его рука. Все засмеялись, Это должно было выглядеть впечатляюще — только одно плечо. Лонгли наклонился к моему уху и прошептал:
— Что случилось, клоун? Боишься, что у тебя встанет в душе?
Я попытался вырваться, но Лонгли, продолжая ухмыляться, усилил хватку. Толпа вокруг нас значительно увеличилась. Люди сбегались посмотреть на этот спектакль.
Среди зрителей я заметил и Черил Паркс. Она тоже смотрела на меня. Просто стояла и смотрела.
Продолжая держать меня за плечо, Лонгли обернулся к зрителям и пояснил:
— Ваш бывший лучший спортсмен года среди десятиклассников поведал мне, что ему больше нравится писать стихи, чем представлять школу на соревнованиях.
Толпа, как и следовало ожидать, захихикала и засвистела. Лонгли определенно знал, как работать на публику. Я сделал отчаянное усилие, попытавшись вырваться, но он схватил меня другой рукой за другое плечо.
— Так что же нам с ним делать? — выкрикнул он прямо мне в лицо, все еще ухмыляясь. Немедленно посыпались предложения:
— Отрезать ему яйца!
— Замочить его!
— Дать ему пизды!
Мой детектор зашкалило — показания Лонгли побивали все рекорды. Подумать только, и мне мог нравиться этот парень! Затем — быстро и совершенно неожиданно — он ударил меня обоими кулаками в уши. Это произошло так молниеносно, что, я уверен, никто ничего не заметил. Но я это прекрасно почувствовал. В ушах у меня словно завыла пожарная сирена. Но вот наконец все кончилось. Лонгли подмигнул мне, прошептал:
— Клоун! — И пошел прочь.
Толпа, казалось, сразу же потеряла ко мне всякий интерес и принялась обсуждать произошедшее. Я повернулся и пошел домой, делая вид, что ничего особенного не случилось.
Войдя в свою комнату, я сел за стол. Мне не сразу удалось прекратить шум в голове. Звуки автомобилей, гудение, эхо голоса Лонгли. Тогда на меня обрушился шестидесятигерцевый гул электропроводки. Я слышал, как гудят провода в нашем доме и во всех домах вокруг. Затем я подумал — не пора ли переместить мою спальню на цокольный этаж. Преодолел ли я свою боязнь пауков? Нет. Но я должен был куда-нибудь переехать, что-то изменить.
«В воскресенье, — сказал я себе. — Сделаю это в воскресенье».
Еще я думал о Черил Паркс. О том, как она стояла и смотрела на меня. Какое было выражение у нее на лице. Она казалась вполне счастливой. Почему бы ей не быть счастливой, в конце концов? Вероятно, я у нее ассоциируюсь с тем вечером у Синди, когда у нее случился приступ. Наверно, она думает, что я все еще один из них. Может быть, она даже рада моему публичному унижению? Кто знает? Она стала совсем другой с той ночи. Потом я подумал: «Что это я, блядь, делаю, сидя за своим столом, словно попавший в беду ребенок». Я не сделал ничего плохого. Потом я заплакал. И плакал довольно долго.
